Читаешь воспоминания блокадников и понимаешь, что те люди своей героической жизнью заслужили и бесплатное образование с медициной, и разные кружки, и бесплатные 6 соток и много чего ещё. Заслужили и сами своим трудом ту жизнь себе и нам выстроили.
А поколения, не видевшие такую войну и такое общенародное горе, – захотели жвачки, рока и джинсов, свободы слова и секса. И уже их потомки – кружевных трусиков, педерастии и «как в Европе».
Смородина Лидия Михайловна/Блокада Ленинграда. Воспоминания
— Как для вас началась война?— У меня есть фотография, сделанная в первый день войны, мама моя надписала ее (показывает).Я закончила школу, мы собирались на дачу и поехали на Невский фотографироваться, мне купили новое платье.Обратно ехали и не могли понять — у репродукторов толпы народу стоят, что-то случилось.А когда вошли во двор, там уже забирали военнообязанных мужчин в армию. В 12 часов по московскому времени объявили, и уже началась мобилизация первого призыва.Еще до 8 сентября (дата начала блокады Ленинграда) стало очень тревожно, время от времени объявлялись учебные тревоги, стало хуже с продуктами.Это я сразу заметила, потому что в семье из детей была старшей, сестре еще шести лет не было, брату четыре года, а младшей всего год. Я уже ходила в очередь за хлебом, мне было тринадцать с половиной лет в сорок первом году.Первая дикая бомбежка была 8 сентября в 16:55, бомбили в основном зажигательными бомбами. У нас обошли все квартиры, всех взрослых и подростков (пишут, что с шестнадцати лет, но на самом деле и двенадцатилетних) заставили выйти во двор к сараям, на чердак, на крышу.Песок уже к этому времени заготовили в ящиках, воду. Вода, конечно, не нужна была, потому что в воде эти бомбы шипели и не гасли.
У нас на чердаке были перегородки, у каждого свой маленький чердачок, так в июне-июле все эти перегородки сломали, для пожарной безопасности.А во дворе были сараи дровяные, и все сараи надо было сломать и в подвал снести дрова, если у кого там дрова были.Тогда уже начали готовить бомбоубежища. То есть еще до полного закрытия блокады шла очень хорошая организация обороны, установили дежурства, потому что самолеты первое время сбрасывали листовки и лазутчики были в Ленинграде.Моя мама одного милиционеру сдала, не знаю по какой причине; она училась в немецкой школе, и что-то ей в том человеке показалось подозрительным.По радио передавали, чтобы люди были осторожнее, какое-то количество десантников сброшено либо они перешли линию фронта в районе Пулковских высот, например, там можно было это сделать, туда трамваи доходили, а на самих высотах уже стояли немцы, они очень быстро подошли.У меня очень много впечатлений от начала блокады, я, наверное, умирать буду — не забуду всего этого ужаса, отпечаталось в памяти все это — как снег на голову, говорят, а тут — бомбы на голову.Буквально в течение недель двух или месяца через Ленинград шли беженцы, на это было страшно смотреть.Ехали подводы, нагруженные скарбом, сидели дети, женщины держались за телеги. Они проходили очень быстро куда-то на восток, их сопровождали солдаты, но редко, не то чтоб они шли под конвоем. Мы, подростки, стояли у ворот и смотрели, любопытно было, жалко их и страшно.Мы, ленинградцы, были очень сознательные и подготовленные, знали, что нас может коснуться очень неприятное и поэтому все работали, никто никогда не отказывался ни от какой работы; приходили, говорили и мы шли все делали.Позднее начался снег, чистили дорожки от подъездов и такого безобразия, как сейчас — не было. Это продолжалось всю зиму: выходили и кто мог, сколько мог, но какую-то дорожку расчищали к воротам, чтобы выйти.— Доводилось ли вам участвовать в строительстве укреплений вокруг города?— Нет, это только более старший возраст. Нас выгоняли на дежурство у ворот, зажигалки мы сбрасывали с крыши.Самое страшное началось после 8 сентября, потому что пожаров было очень много. (Сверяется с книгой) Вот, например, на Московский, Красногвардейский и Смольнинский районы было сброшено 6327 зажигательных бомб за один день.Мы ночью, я помню, дежурили на крыше и из нашего Октябрьского района, с Садовой улицы было видно зарево пожаров. Компанией забирались на чердак и смотрели, как горели Бадаевские склады, было видно. Это разве забудешь?Сразу снизили паек, потому что это были главные склады, прямо девятого или десятого, а с двенадцатого уже рабочие получали 300 грамм, дети 300 грамм, а иждивенцы 250 грамм, это было второе снижение, карточки только-только выдали. Потом страшная бомбежка была первыми фугасными бомбами.На Невском дом обвалился, а у нас, в нашем районе на Лермонтовском проспекте шестиэтажный дом обвалился до основания, только одна стена осталась стоять, оклеенная обоями, в углу стоит стол и какая-то мебель.Уже тогда, в сентябре начался голод. Жить было страшно. Моя мама была грамотная энергичная женщина, и она поняла, что голодно, семья большая, и мы что делали. Утром оставляли детей одних, и мы брали наволочки, шли за Московские ворота, там были поля капустные. Капуста уже была убрана, и мы ходили, собирали оставшиеся листья и кочерыжки.Холодно было очень в начале октября, и мы ходили туда, пока снегом не занесло по колено. Где-то мама достала бочку, и мы все эти листья, ботва попадалась свекольная, складывали и делали такую хряпу, эта хряпа нас спасла.Третье снижение пайка было 20 ноября: рабочим 250 грамм, детям, служащим, иждивенцам — 125 грамм, и так было до открытия Дороги жизни, до февраля. Сразу тогда прибавили хлеба до 400 грамм рабочим, 300 грамм детям и иждивенцам 250 грамм.Потом рабочие стали по 500 грамм получать, служащие по 400, дети и иждивенцы по 300, это уже 11 февраля. Стали эвакуировать тогда, предложили матери моей, чтоб нас тоже вывезти, не хотели в городе оставлять детей, потому что понимали, что война еще продлится.Маме была повестка официальная, собирать вещи на три дня дороги, не больше. Подъезжали машины и забирали, Воробьевы тогда уехали. В этот день мы сидим на узлах, рюкзачок у меня из наволочки, Сергей (младший брат) только пошел, а Тане год, она на руках, сидим на кухне и мама вдруг говорит — Лида, раздевайся, раздевай ребят, никуда мы не поедем.Пришла машина, какой-то человек в полувоенной форме стал ругаться, как это так, вы детей загубите. А она ему — я детей загублю в дороге.И правильно сделала, я считаю. Она бы растеряла нас всех, двое на руках, а я что? Вере шесть лет.— Расскажите, пожалуйста, какие настроения были в городе в первую блокадную зиму.— Наше радио передавало: не поддавайтесь на агитацию листовок, не читайте. Такая блокадная листовка была, которая врезалась в память мне на всю жизнь, текст там был «Петербургские дамочки, не копайте ямочки», это насчет траншей, полностью я не помню.Удивительно, как все сплотились тогда. Двор квадратом у нас, небольшой — все дружили, выходили на работы какие нужно и настрой был патриотический. Тогда и в школах нас учили любить Родину, быть патриотами, еще до войны.Потом начался страшный голод, потому что осенью-зимой у нас хоть хряпа была, а тут совсем ничего. Дальше пошли тяжелые блокадные будни.Во время бомбежки прорвало трубы, отключили воду везде, и мы всю зиму ходили с Садовой на Неву за водой, с саночками, саночки переворачивались, возвращались или шли домой со слезами, и в руках несли ведерки. Мы ходили вдвоем с мамой.У нас рядом Фонтанка была, так по радио запретили воду оттуда брать, потому что там очень много больниц, из которых идет сток. Когда можно было — лазили на крышу, чтобы снега набрать, это всю зиму, а для питья старались привезти из Невы.На Неве было так: мы ходили через Театральную площадь, через площадь Труда и у моста лейтенанта Шмидта был спуск. Спуск, конечно, обледенелый, потому что вода разливается, надо было карабкаться.А там прорубь, кто ее поддерживал, не знаю, мы приходили без всяких инструментов, ходили-то уже еле-еле. Во время бомбежки все окна вылетели, обивали окна фанерой, клеенками, одеялами, подушками затыкали.Потом уже морозы сильные настали зимой 41-42 года, и мы переселились все на кухню, она без окон была и там большая плита стояла, но топить ее нечем было, кончились дрова, хоть у нас и сарай был, и кладовка на лестнице, полная дров.Хряпа кончилась — что делать? Отец мой поехал на дачу, которую мы снимали в Коломягах. Он знал, что там осенью забили корову, а шкуру повесили на чердаке, и он эту шкуру привез, и нас это спасло.Ели все. Ремни варили. Подметки были — их не варили, потому что тогда ходить не в чем, а ремни — да. Хорошие ремни, солдатские, они очень вкусные.Шкуру ту мы опалили на плите, чистили и варили, замачивали с вечера и варили студень, у мамы был запас лаврового листа, клали туда — это объеденье было! Но он был совершенно черный, этот студень, потому что это же коровий ворс, от опаливания угли оставались.Отец под Ленинградом был с самого начала, на Пулковских высотах в штабе, был контужен, пришел меня навестить и сказал передать маме, что зима будет тяжелая, что он после госпиталя через пару дней зайдет еще.Он последнее время перед войной работал на заводе, и он там заказал нам буржуйку, печечку. Она и сейчас у меня на даче стоит. Принес её, и мы варили все на этой буржуйке, это было наше спасение, потому что люди что угодно приспосабливали под печки — металлических бочек почти не было тогда, и сколачивали из всего подряд.После того, как стали бомбить фугасными бомбами, перестала работать канализация, и надо было каждый день выносить ведро. Мы жили на кухне тогда, вытащили туда кровати и маленькие все время сидели в кровати у стены, а нам с мамой волей-неволей приходилось делать все, выходить. Туалет у нас был в кухне, в углу.Ванной не было. В кухне не было окон, поэтому мы туда и перебрались, а освещение было из прихожей, там окно было большое, ввечеру уже зажигали фонарь. И у нас вся труба канализационная была залита вот такими рыжими наплывами льда, нечистотами. Под весну, когда началось потепление, это все надо было скалывать и выносить. Вот так жили.Это весна 42 года. Еще снега было много, и был такой приказ — всему населению от 16-ти до 60-ти лет выйти на очистку города от снега.Когда мы ходили еще на Неву за водой и очереди были, даже за хлебом по талонам были очереди, и очень страшно было ходить, ходили вдвоем, потому что хлеб вырывали из рук и прямо тут же съедали. На Неву идешь за водой — трупы валяются повсюду.Вот тут стали забирать девушек 17-ти лет в НПВО. Повсюду разъезжал грузовик, и девушки подбирали эти трупы замороженные и свозили. Однажды, уже после войны, промелькнуло в одном киножурнале про место такое, это было у нас на Маклино.А в Коломягах было на Аккуратова, около психиатрической больницы Степана Скворцова, и тоже до самой почти крыши сложены были.Мы до войны два года снимали дачу в Коломягах, и хозяйка этой дачи, тетя Лиза Каякина, прислала своего сына с предложением нам перебраться туда. Пришел он пешком, через весь город и мы собрались в этот же день.Он пришел с большими санками, у нас двое санок было, и мы погрузились и поехали, это приблизительно начало марта. Дети на санках и мы трое эти санки тащили, а еще же поклажа, что-то взять надо было. Отец ходил куда-то на работу, и мы с мамой ходили его провожать.Почему? Началось людоедство.И в Коломягах я знала семью, которая этим занималась, они как раз были довольно-таки здоровые, их судили потом, после войны.Больше всего мы боялись быть съеденными. В основном вырезали печень, потому что остальное — кожа и кости, это я сама своими глазами все видала. У тети Лизы была корова, и она поэтому-то нас и пригласила: нас спасти и обезопаситься, к ней забирались уже, разбирали крышу, убили бы их, конечно, из-за этой коровы.
Мы приехали, корова висела на веревках к потолку подвязанная. У нее оставались еще какие-то корма, и корову стали доить, доилась она плохо, потому что тоже голодала.Тетя Лиза меня посылала через дорогу к соседке, у нее был сын, они очень голодали, мальчик уже не вставал с постели, и я носила ему немножко, грамм 100 молока. В общем, она съела своего сына. Я пришла, спрашиваю, а она говорит — его нет, он ушел. Куда он мог уйти, он стоять-то не мог уже. Я чувствую запах мяса, и пар валит.Весной мы ходили к овощехранилищу и раскапывали рвы, где перед войной было захоронение испорченных продуктов, картошка, морковка.Земля еще мерзлая была, но уже можно было раскопать эту гнилую кашу, картошка в основном, а когда попадалась морковка — мы считали, что нам крупно повезло, потому что морковка лучше пахнет, картошка просто гнилая и все.Стали есть вот это. У тети Лизы с осени было для коровы запасено много дуранды, мы мешали с этим картошку и еще с отрубями, и это был пир, оладьи, лепешки пекли без масла, просто на плите.Дистрофии было много. Я до еды была нежадная, а вот Вера, Сергей и Татьяна любили поесть и гораздо тяжелее переносили голод. Делила мама все очень точно, хлеб резали по сантиметру кусочки. Весна началась — ели все, и у Тани была дистрофия второй степени, а у Веры самой последней, третьей и уже начали появляться желтые пятна на теле.Вот так мы перезимовали, и весной дли нам кусок земли, какие были семена — посадили мы, в общем, выжили. Еще у нас была дуранда, знаете, что это такое? Спрессованные в круги отходы зерновых, семечковая дуранда очень вкусная, как халва. Это по кусочку нам выдавалось, как конфеты, пожевать. Долго-долго жевалось.42 год — мы ели все: лебеду, подорожник, какая трава росла — мы все съели, а что не съели — то засолили. Посадили много кормовой свеклы, нашлись семена. Ели ее и сырую, и вареную, и с ботвой — по-всякому.Ботва вся шла в засолку в бочку, мы не различали, где тети Лизы, где наше — все было общее, вот так жили. Осенью я пошла в школу, мама сказала: голод-не голод, иди учись.Еще в школе на большой перемене давали овощной бурды и грамм 50 хлебушка, называлось это булочка, но сейчас, конечно, это бы так никто не назвал.Учились мы трудно, педагоги были все истощенные до предела и ставили отметки: ходил — тройку поставят.Мы же тоже были все истощенные, на уроках клевали носом, света-то тоже не было, так что читали мы с коптилками. Коптилки делались из любых маленьких баночек, наливали керосин и зажигали фитиль — она коптит. Электричества так и не было, а на заводах электроэнергию подавали в определенное время, по часам, только на те участки, где без тока никак.Еще весной 42 года начали ломать деревянные дома, чтобы отапливаться, и в Коломягах у нас много сломали. Нас не тронули из-за детей, потому что так много детей, и мы к осени переехали в другой дом, одна семья уехала, эвакуировалась, продали дом. Этим занималось НПВО, сломом домов, бригады специальные, в основном женщины.Под весну нам сказали, что экзамены сдавать не будем, тройки есть — переведен в следующий класс.Занятия прекратились в апреле 43 года.В Коломягах у меня подруга была, Люся Смолина, она помогла мне устроиться на хлебозавод. Труд там очень тяжелый, без электричества — все вручную.На хлебные печи в определенное время давали электричество, а все остальное — замес, нарезка, формовка — все вручную, стояли по несколько человек подростков и руками месили, ребра ладоней все покрыты были мозолями сплошными.Котлы с тестом тоже вручную возили, а они тяжелые я сейчас точно не скажу, но чуть ли не 500 килограмм.Я первый раз вышла на работу в ночь, смены были такие: с 8 вечера до 8 утра, сутки отдыхаешь, следующую смену работаешь в день с 8 утра до 8 вечера.Первый раз я со смены пришла — мама меня затаскивала домой, дойти я дошла, а возле забора упала, дальше не помню, очухалась я уже в постели.Потом втягиваешься, ко всему привыкаешь, конечно, но я там доработалась до того, что стала дистрофиком. Надышишься этих воздухом — и уже еда не лезет.Бывало, напряжение упадет и внутри печи шпилька, на которой формы с хлебом стоят — не крутится, а ведь может сгореть! И никто не посмотрит, электричество там или что, под трибунал отдадут.И что мы делали — около печи был рычаг с длинной ручкой, мы на этот рычаг человек по 5-6 виснем, чтобы шпилька повернулась.Сначала я была ученица, потом подручная. Там, на заводе, я вступила в комсомол, настроение у людей было что надо, всем вместе держаться.Перед снятием блокады, 3 декабря, был случай — снаряд попал в трамвай в Выборгском районе, пострадало 97 человек, утро, народ ехал на завод, и у нас тогда почти вся смена не пришла.Я работала тогда в ночную смену и нас утром собрали, сказали всем, что с завода не выпустят, остаемся все на рабочих местах, на казарменном положении. Вечером отпустили по домам, потому что пришла другая смена, работали непонятно как, но оставлять людей без хлеба нельзя!Вокруг было много воинских частей, я точно не знаю, но, по-моему, мы и их снабжали. Так вот, нас отпустили на неполные сутки домой, чтоб взять смену белья и вернуться, и 12 декабря нас перевели на казарменное положение.Была я там месяца 3 или 4, спали мы на солдатских койках валетом, двое работают — двое спят. Еще до всего этого я зимой ходила в вечернюю школу при Педиатрическом институте, но все урывками, знания были очень плохие, и когда я после войны поступила в техникум, мне было очень тяжело, фундаментальных знаний не было.— Расскажите, пожалуйста, о настроениях в городе, велась ли культурная жизнь.— Про концерт Шостаковича знаю в 43 году. Тогда немцы перешли на массированные артобстрелы, с осени еще, немцы чувствовали, что проигрывают, ну это мы так думали, конечно.Мы жили голодно, и после войны еще был голод, и дистрофию лечили, и карточки, все такое. Народ держался очень хорошо, сейчас люди стали завистливые, недружные, у нас такого не было. И делились — сам голодный, а кусочек отдашь.Я помню, иду я с хлебом с работы, навстречу человек — не узнать, женщина или мужчина, одевались так, чтоб тепло было. Она смотрит на меня, я кусок ей и отдала.Не потому, что я такая хорошая, все так себя вели в основном. Были, конечно, воры и прочее. В магазин, например, ходить было смертельно опасно, могли напасть и отнять карточки. Один раз дочка нашего управхоза пошла — и дочка пропала, и карточки. Все. Ее видали в магазине, что она с продуктами вышла — а куда она дальше делась — никто не знает.По квартирам шарили, но что там было брать? Еды нет ни у кого, что поценнее — меняли на хлеб. Мы еще почему выжили? Мама все, что у нее было: драгоценности, платья, все — сменяла на хлеб.— Расскажите, пожалуйста, насколько вы были информированы о ходе боевых действий?— Передавали постоянно. Только приемники у всех отобрали, у кого что было — радиолы, все отобрали. У нас на кухне тарелка была, радио. Не всегда она работала, а только когда что-то надо было передать, и на улицах были репродукторы.На Сенной был большой репродуктор, например, и в основном на углах они висели, угол Невского и Садовой, у Публичной библиотеки. Все верили в нашу победу, все для победы и для войны делалось.Осенью 43 года, в ноябре-декабре, меня вызвали в отдел кадров и сказали, что посылают на передовую с агитбригадой.Бригада наша была из 4-х человек — парторг и три комсомолки, две девушки по 18 лет приблизительно, они уже мастера были у нас, а мне тогда было 15, и отправили нас на передний край для поддержания боевого духа солдат, в береговую артиллерия и рядом еще зенитная часть была.Привезли нас на грузовике под тентом, распределили кого куда и мы друг друга не видали. Сказали сначала, что на три дня, а прожили мы там то ли 8, то ли 9 дней, я одна осталась там, жила в землянке.Первую ночь в командирской землянке, а после уже девушки-зенитчицы меня к себе взяли. Я видала, как они наводят на самолет орудия, меня везде пускали, и меня поражало, что наводят вверх, а смотрят вниз, на таблицы.Девушки молодые, лет 18-20, не подростки уже. Кормили хорошо, перловка и консервы, утром кусок хлеба и чай, я оттуда приехала, и мне казалось, что я за эти восемь дней даже поправилась (смеется). Чем я занималась? Ходила по землянкам, у девочек в землянках можно было встать в рост, а у мужиков были низкие землянки, там зайти можно было только полусогнувшись и сразу сесть на нары, на них ельник постелен.В каждой землянке было человек 10-15. Они же тоже вахтовым методом — кто-то постоянно возле орудия, остальные отдыхают, по тревоге общий подъем. Из-за таких тревог мы никак не могли уехать — бомбили любую движущуюся цель.Тогда как раз артиллерия наша здорово действовала, началась подготовка к прорыву блокады. Финляндия попритихла тогда, они дошли до своих старых границ и остановились, единственное, что осталось с их стороны — это линия Маннергейма.Еще был случай, когда я работала на хлебозаводе, перед новым 1944 годом. Наш директор достала бочку соевого шрота или ему выдали еще высевки отдельно.Составили список на заводе, у кого сколько членов семьи, будет какой-то подарок съедобный. У меня на иждивении четверо и я сама еще.И вот перед Новым годом выдали по довольно большому куску коврижки (показывает руками размер примерно листа А4), наверное, грамм по 200 на человека.Я до сих пор хорошо помню, как я ее несла, мне полагалось 6 порций, и отрезали их одним большим куском, а у меня ни сумки, ничего. Положили мне ее на картонку (я тогда работала в дневную смену), бумаги-то никакой не было, в школе писали в книгах между строк.В общем, завернули в какую-то тряпку. Я часто на трамвайной подножке ездила, а с этим как на подножку запрыгнешь? Пошла пешком, километров 8 надо было идти. Это вечер, зима, в темноте, через Удельнинский парк, а он как лес, и к тому же окраина, там стояла воинская часть, и шли разговоры, что они девочками пользовались. Кто угодно мог, что угодно сделать.И все это время несла коврижку на руке, боялась упасть, снег кругом, все занесено. Мы, когда уходили из дома, каждый раз знали, что уйдем и можем не вернуться, а малыши этого же не понимали.Как-то я ходила на другой конец города, в гавань и шла всю ночь туда-обратно, так такой страшный обстрел был, так и мелькали огни, трассы снарядов, осколки кругом свистят.Так вот, пришла я с коврижкой в дом, все голодные, и когда они увидали ее, такая радость была! Они, конечно, обалдели, и у нас это был пир новогодний.— Вы уехали в Коломяги весной 42 года. Когда вы вернулись обратно, в городскую квартиру?— Я вернулась одна в 45 году, а они остались там жить, потому что там огородик маленький завели, в городе еще голодно было. А я в академию поступила, мне на курсы, заниматься надо было, и ездить в Коломяги и обратно мне было трудно, я переехала в город. Нам застеклили рамы, подселили к нам в квартиру женщину с двумя детьми из разбомбленного дома.— Расскажите, как город приходил в себя после прорыва и снятия блокады.— Просто работали. Работали все, кто мог. Был приказ по восстановлению города. Но возвращение памятников и освобождение их от маскировки было осуществлено гораздо позднее. Тогда стали занавешивать разбомбленные дома камуфляжем, чтобы создать вид города, прикрыть развалины, руины.В шестнадцать лет ты уже взрослый человек, работаешь или учишься, так что все работали, ну кроме больных. Я ведь пошла на завод из-за рабочей карточки, чтобы помогать, деньги зарабатывать, продукты же бесплатно никто не даст, и в семье я хлеб не ела.— Насколько улучшилось снабжение города после снятия блокады?— Карточки никуда не делись, еще и после войны были. Но такого, как в первую блокадную зиму, когда давали 125 грамм пшена на декаду (в тексте – 12,5 грамма на декаду. Надеюсь, что в нём опечатка, а проверить сейчас не имею возможности. – Прим. ss69100.) — такого уже не было давно. Давали еще чечевицу из военных запасов.— Насколько быстро восстановили транспортное сообщение в городе?— По нынешним меркам, когда все автоматизировано — так очень быстро, потому что все делалось вручную, те же трамвайные линии чинили руками.— Расскажите, пожалуйста, о 9 мая 45 года, как вы встретили окончание войны.— Для нас большое было ликование еще в 44 году, в январе, когда сняли блокаду. Я работала в ночную смену, кто-то что-то прослышал и пришел, рассказал — это было ликование! Лучше мы жить не стали, голод был прежний до самого конца войны и после еще голодные ходили, но прорыв! Шли по улице и говорили друг другу — а вы знаете, что сняли блокаду?! Все радовались очень, хоть и мало что изменилось.11 февраля 1944 года я получила медаль «За оборону Ленинграда». Это мало кому тогда давали, только-только начали давать эту медаль.9 мая 45 года на Дворцовой площади было стихийно организовано празднование, концерты, выступали гармонисты. Люди пели, читали стихи, радовались и никаких пьянок, драк, ничего такого, не то, что теперь.Интервью и лит.обработка: А.Орлова
