Итак, первым субститутом «красоты», позволяющим нам осуществлять профессиональную оценку архитектуры, оказалась «органичность», она же в современном виде — экологичность, «природность» архитектуры. Однако это не единственный субститут.
У Витрувия «красота» звучит как venustas. Слово происходит от Venus — Венера, то есть изначально имеется в виду женская, плотская красота. Это можно более или менее удачно сопоставить с органичностью. Однако следует заметить, что европейские представления о красоте архитектуры несколько более возвышенны. Между Витрувием и ренессансными теоретиками архитектуры лежит область средневековой, христианской трансформации термина, и в результате под «красотой» мы понимаем нечто иное.
В наиболее общем виде векторы этой трансформации сформулированы в учении Аврелия Августина о Граде Небесном. У него архитектура оказалась осмыслена в платонической традиции: есть истинный град, Град Небесный, а все земные являются результатом ухудшенных подражаний ему15.
В последнем случае экологический дизайн парадоксальным образом подхватывает упавшее знамя прогресса. С одной стороны, научная экология, начиная с фундаментального парадокса Римского клуба об ограничении прогресса, как будто бы является одной из главных антипрогрессистских идеологий.
C другой — именно соответствие природе и ограничение вреда от антропогенного воздействия является сегодня целью развития инженерных технологий в архитектуре (энергия, вода, воздух, климат) и способом оценки ее качества. Тем не менее представляется принципиально важным, что технологические открытия оцениваются не сами по себе, как это было в модернизме (новые конструкции и материалы), но с точки зрения отношения к природе — это смена приоритетов от хай-тека к эко-теку.
С другой, он подчеркивает, что город — это не строения (игЬэ), но социум (с1у^аБ), собрание людей, чья праведность позволяет им пребывать на небесах рядом со Спасителем.
Две традиции берут начало из этого основополагающего источника. С одной стороны, это попытка найти архитектуру, максимально похожую на небесную, с другой — выстроить соответствующий социум. В изобретении готики у аббата Сугерия17, представлениях Леона Баттиста Альберти о пропорциях и Филарете об идеальном городе18, аббата Кордемуа о единении классического и готического19, в традициях «стеклянной цепи»20 и идее полета в современной архитектуре21 отзываются первоначальные видения Иоанна Богослова и Блаженного Августина о Небесном Граде со стенами из прозрачных сияющих камней.
Эта тема красоты, очень отличной от женской прелести Венеры, достойна отдельного разговора, но не для нас: сегодня, как уже говорилось, никакая формальная красота не является критерием оценки для определения архитектурного качества. Впрочем, здесь стоит особо отметить, что в рамках европейской традиции идея прогресса в архитектуре оказалась связана с мифом об утопическом городе, Небесном Иерусалиме, который удастся возвести с помощью новых материалов, конструкций и технологий22.
Иначе получилось с Градом Небесным как социумом. Это основа (и это необходимо понимать!) проникновения в систему ценностей архитектуры утопического сознания. С богословской точки зрения построение рая на земле — это ересь хилиазма, но с архитектурной — понятная творческая стратегия, способ оценки качества архитектуры.
То, что социальная утопия связана с архитектурной, — простая истина факта, не требующая доказательств. Но не менее важна и обратная связь, а именно устойчивое, в пространстве от Томаса Мора и Роберта Оуэна до сегодняшнего дня, представление о том, что по-настоящему прекрасная архитектура социальна. Без учения о Небесном Граде это было бы просто абсурдным, но оно, в силу единства urbs и dvitas, объединяет социальность и красоту в одном семантическом поле. «Город Солнца» Кампанеллы и «Лучезарный город»
